Деда Хасана ещё не убили, дед Мороз ещё носился ночами по спящим домам с полным мешком подарков, а днём – водил хороводы на праздниках. Москва стояла в десятибалльных пробках, лениво топтала сырой сероватый снег, и, сетуя на морозы, взрывала гнилое фиолетовое небо китайскими фейверками. Кому-то петардой вырвало глаз, и об этом написали в газете и обсудили на местном форуме.
«Снегу наделали – людям пройти негде!», - сказала одна нестарая пенсионерка, и мир её понял. Что-то непрерывно гудело в городе, отзываясь экземой на подкорке и нетерпением в ладонях. На распродаже за сто рублей торговали карманный заменитель земного шара, но его никто не купил. Над ярмаркой в районе Савёловского вокзала появилось облако в виде двойной спирали ДНК, которую тут же обозвали инверсионным следом самолета, сорвавшегося в плоский штопор. Но главная сказка была впереди, она неслась на серебряных копытцах самого любимого из всех семи невидимых коней, запряжённых в повозку деда Мороза.
* * *
Человек среднего возраста, но ещё без лысины Сергей Кулагин и сам не знал, зачем убил свою жену. Вроде она не и так уж сильно ему надоела – так, скорее, немного приелась. Просто вдруг, прямо посреди ночи, в один из дней между Новым годом и Рождеством, когда происходит так много чудес, он понял, что ещё ничего, ничегошеньки в своей жизни не совершил. Сперва хотел самоубиться, но призадумался. За окном девятого этажа мелькнул некто в красном тулупе, прошептавший - «жизнь и так возмездие», а потом полетели рога, рога, рога. Всё это звенело и сливалось в мелодию, которая прочно засела в кулагинском мозгу. Ни выкинуть, ни полностью вспомнить мелодию он не мог, и о самоубийстве совсем уже не думалось. В этом пыльном, холодном мире Серёженьке всё больше думалось о стеклянных осколках и какой-то странной, явно что-то напоминавшей куче мусора на полу. Да, что-то она напоминала.
I
Хотелось курить, но встать сил не было. То мороз, то жар накатывал на него, и на пару часов Кулагин заблудился в нахлынувшем на него состоянии, после чего решил всё же выпить и сразу как-то поумнел. Хлебнув оставшегося с вечера красного вина, он решил начать жизнь заново – с чистого листа, с какого-то ослепительного жеста, подобного сотворению мира, только ещё ярче, ещё неповторимее. Трёхцветная кошка Зося щурила на него с раскалённой батареи свои идеально жёлтые глаза с вертикальными прорезями зрачков. «Думай…», - промурлыкала она, стекая на пол. После неё на батарее осталось несколько неаккуратных мазков – чёрный, белый, рыжий, красный.
«Думай…»
Сознание Кулагина было кристально ясным. Настолько, что ни одна мысль не могла оформить в этом холодном безмолвии. Лёд, готовый обратиться в пламень, звенел в его тянущейся к обшарпанному потолку голове. Ему захотелось петь, но не что-то конкретное – гимн России или про мармеладного, а петь горлом, как птица или даже как рыба. Влажный воздух оттепели нагнетал воду в грязный аквариум двора. Интересно, слегка очнувшись, подумал Сергей, рыбы могут петь в отравленной воде? Однако ответ не пришёл, и разум его снова сковало льдом, не подверженном потеплению. Засиженная ещё летом мухами лампочка издала тихое «зззз» и подмигнула уличным фонарям. Да, у неё с ними всё ещё будет…
Кулагин, не сомневавшийся, что уже убил свою жену, но не понимавший – почему и когда, и не помнивший – как, запел ровно в тот самый момент, когда все фонари двора ответили ей, и, кажется, что-то ухнуло за оконным стеклом. Запел, как мог, изо всех сил и всего своего бессилия. Да так, что Зося, запрыгнув в раковину, стала закапываться в гору грязных тарелок, издавая нечто, похожее на шипение. Шипел и Кулагин, вцепившись изо всех сил, до побеления фаланг, в край стола. Рот его был безобразно открыт – шире, чем это нужно по естеству. Но что естество – ведь он же рыба, поющая рыба, в окно к которой вот-вот ворвётся зловонная оттепель. И рядом – кошка!
II
Его женщина, похожая на отощавшую лягушку сероглазая Лара, тоже пела. Она сидела голая на стуле и дула в пустую трёхлитровую банку, издавая приятный гул. Рядом спали её дети. О них она и пела – о тех, кто спал рядом по своих кроваткам, и о другой, невидимой, малышне, тоже спавшей где-то поблизости. И о невидимой кошке, которая последние несколько дней то была в комнате, то вдруг её не было вовсе. И о невидимом своём мужчине, который шипел на кухне, потому что когда человек пытается петь по-рыбьи, неизбежно выходит только шипение. И о своих воображаемых друзьях и родственниках, которые в великом множестве населяли квартиру и частенько играли с Зосей в разные незаметные игры.
Пела женщина Кулагина уже давно. С вечера, когда её супруг мирно заснул, потерявшись где-то в коридоре, и никак не могла закончить. «Ну что ж я опять кончить-то не могу…», - думала Лара и продолжала петь. Банка в руках её запотела и покрылась жирными отпечатками пальцев, наполняя комнату густым звуком. И лицо самой женщины, и предметы, и лица детей и их обнимающие подушки ручки – всё было покрыто осевшим, плотным звуком, осязаемым, как многолетняя пыль. Время от времени дети вздрагивали во сне, и тогда пыль шумно сползала на пол, и на долю секунды звуков становилось немного больше – вздох, движение, ещё движение, пыль упала.
Её детям снились донные рыбы, немые твари, не способные говорить даже с себе подобными. У рыб были серые тела, огромные белые губы и бледно-розовые хвосты. Рыбы ели всё – водоросли, трупы, камни. Не плохо, в общем-то жили. «Ждите, пока жизнь сама сделает вам подарок», - написано в рыбьей Библии. Узнав однажды, что пищу даёт небо, они не покидали дна, боясь, что, немного поднявшись, и сами станут пищей, но всё равно становились, когда приходил черёд. Слегка подёргиваясь, поворачивались они кверху брюхом и, даже не всплывая, валились в мутный ил.
Ларе не снилось ничего. Перед её глазами качалась трёхлитровая банка, в которой ещё вчера лежали помидоры и огурцы, а ещё немного разных специй. Почти неестественно белое тело женщины Сергея Кулагина плыло по комнате, но дети спали, и никто не пугался.
III
Каждый, что хоть раз пел – не просто напевал, распевался или шумел, а именно пел, знает, что когда время пения заканчивается, мир вокруг блекнет, но это нормально. Смысл пения в том, что бы опустошить себя и потом по капельке, по крупинке наполнять себя снова. Накинув старый, драный, уже давно ничего не закрывавший, халат, Лара покинула комнату. В её голове ещё качались звуки, а со зрачков – не до конца стекла пыль.
Под городские шумы и гул блогосферы она медленно-медленно поплыла на кухню, и все лампочки мира трещали в такт её шагам одним клокочущим набатом, от которого становилось больно и почему-то хотелось спать. Лара, Лара, не ходи, Лара, остановись - шептали за спиной, хотя все её трое детей спали, надёжно укутанные долгим пением. Серёжа, скукожившись на стуле под тусклым светом из грязного окна, тоже спал убаюканный сам собою, и ему снилось, что он превратился в огромного колорадского жука, и раскидывал своих огромных, омерзительно белёсых личинок по всему миру, и теперь они ели мир, и бодрый хруст сливался с треском бесчисленных лампочек в голове приближавшейся к нему Лара.
Да, её муж, свет очей её, был уже далеко и не помнил даже личинок – родных, полупрозрачных, бессильно извивающихся теперь на далёких пустых континентах. Кулагину снился теперь совсем другой сон. Во сне вокруг него плясали двенадцать обнажённых девственных гурий, разрисованных чёрным и белым, плясали дико. Вокруг горел огонь, и Сергей уже не надеялся вырваться и был готов сгореть – здесь, вместе с девственницами, и поэтому тоже пустился в пляс прямо по углям и горячему пеплу. Он был гол, толст и давно не мыт, волосы на его голове уже начинали дымиться, боль взяла над ним верх, и разум Кулагина, и раньше его подводивший, сжался в обугленную горошину, на которую тут же навалились все двенадцать дёргающихся и завывающих принцесс, и каждая из них хотела схватить эту горошину и проглотить, что бы из её нутра под утро, разорвав плоть, пророс человек, от пережитого не помнящий себя – почти новый. Каждой, каждой гурии хотелось персонального Сергея, и они бились за него в огне, горели, но не сгорали. И он сам уже не горел – его горошина была нерушима и только всё больше сжималась, но до конца пропасть так и не смогла.
IV
Приближение Ларисы её дошедший до самого края, какой только может быть во сне, муж, распахнул оба глаза и увидел – уж точно не три раза рожавшую женщину в изодранном временем халате с пустой трёхлитровой банкой в руках. Горошина, за которую всё ещё бились обгорелые девственницы, увидела другую такую же горошину, ошалело, жалобно смотревшую на неё.
«Катись ты куда хочешь!», - прохрипел Сергей и кинулся на Ларису. В его руку сам скользнул провод – крепкий, чёрный провод, такие часто бывают в домах – тихо живут годами, в надежде, что пригодятся. Этот – пригодился. Банка упала на пол и с нежным звуком, заглушённым криками женщины, разбилась на ровно двенадцать осколков. Кулагин уверено, одревенело душил Ларису, понимая, что делает это не в первый раза, и что жена его давно уже задушена, но таковы правила, что иногда надо делать это, просто потому что надо. И вот, наконец, горошина выкатилась из её искажённого рта прямо ему на ладонь, и в доме вдруг стало что тихо, что даже городской шум более не тревожил. Дети спали, мир спал, спали и гурии под слоем пепла.
«Да» - спокойно сказал Кулагин и выбросил горошину в окно, проследив, как с веток и крыш начинают слетаться голуби. Тело жены лежало на полу очень знакомой кучей, а рядом валялись осколки, двенадцать осколков. Кулагин закурил и, взяв один покрупнее, слегка поковырял им в глазу у покойной, после чего деловито сгрёб её и понёс в ванну. За окном что-то навязчиво шумело, и птицы улетали прочь, бросая шальные взгляды на пропадающую в утреннем сумраке спину мужчины. Сигарета дымилась плохо и это начало раздражать Сергея. «Руки ведь заняты, руки…», - крутилось в его голове. Споткнувшись о жалобно мяукавшую от голода Зосю, Кулагин упал – прямо на труп жены, растянулся, уткнувшись лицом в её ватную грудь. Кошка, подцепив коготком окурок, понеслась играть с ним в пыльное нутро квартиры.
Прихватив в коридоре пожарный топорик, Сергей поволок тело в ванну. Утро настало – неиллюзорно и основательно из детской комнаты, где ещё четверть часа назад пела Лара, доносился звук телевизора:
«Ведь столько на свете вкусных вещей!
Вкусных вещей! Вкусных вещей!
Манная каша, ситро и ириски,
Компот, молоко, леденцы и сосиски!
И просто, и просто, и просто сосиски!
Ну просто, просто, просто, просто сосиски!»
Всем сторонам света досталось по кусочку Ларисы – Медведково, Красногорск, Реутов, Видное. Голове была уготована особая участь – она упокоилась в фундаменте нового дома неподалёку от Красной площади. А кисти рук Серёжа, в память об их первой встрече, сбросил в Москву-реку с моста у Киевского вокзала.
* * *
«Мою жену Ларису склевали голуби», - написал он друзьям в Интернете.