Никто меня не просил туда идти и уж тем более не заставлял. Старая труба в общем-то никого не интересовала, не больше, чем серое небо над серой головой. Но рыжая Найда, носящая имя любимой собаки-жены последнего космонавта, сказала, что лет пять назад один человек пошёл через эту трубу за продуктами, и вроде даже смог найти ржавую банку старой тушёнки. Всё бы хорошо, да попал под пулю – много там сумасшедших тогда водилось. Потом-то их извели всех. Бригады психиатров, вооружённые до зубов носились повсюду, и тоже куда-то сгинули. Поели друг друга небось. Ну, так вот, тело его оттуда вытаскивать никто не решился. В тот конец трубы вообще никто не ходил. И так понятно, что съело его местное зверье, может даже ещё живым съело. И кости растащило. А вот банку конечно они вряд ли прогрызли. Хотя кто их знает… Но так хотелось есть, я уже и на Найду эту, и на ребёнка её коситься начала. Поэтому и пошла. Иду и качаюсь, кажется, взлечу вот-вот, а ноги еле передвигаются. Это – первый признак того, что и тело, и мозг отрубаются. Если теперь спать лечь, точно не проснусь. Кого будили после такого, рассказывали, как летали над миром, и что было очень страшно – кругом зверьё и трупы, трупы и зверьё. А пища – она под землёй и под завалами алым светом таким красивым светится, но почувствовать её могут только очень чистые люди – дети скажем или выжившие из ума старики, да и то хорошие, а кто ел, скажем, человечину, тот не увидит. Я не ела. Кажется.
Труба длинная оказалась. Совсем не страшно было идти. Я когда туда входила, думала что страшно будет, если живьём есть начнут, а потом уже и этого не боялась. Шла и думала – сейчас увижу алые огонёчки, как на бумажке праздничной, которая в ящике с пивом была, мы его с год назад нашли. Я стала пить и упала. Спала потом. Но есть какое-то время не хотелось.
Сумку с банками я нашла. Две банки там было, а не одна – ржавые, но целые, только они совсем уже в грязь ушли. Я долго щупала-щупала и нашла. Открывать было трудно. Казалось, что сплю и это всё равно сон, можно и не открывать, раз трудно. Мне Найда сразу сказала: «Будет очень есть хотеться, только ты не ешь сразу много, а то умрёшь». Я и поела немного, хотя и хотелось сожрать всё – я уже не помню, когда ела вообще. А там как раз конец трубы. Я вышла, думаю, может ещё что-то найду. Пошла вперёд. В общем, ничего особенного. Что я, железок не видела. Валяется всякое, только толку мало. Рваных тряпок набрала, пару пакетов рассыпающихся уже. И кость – плохая примета. Я её выкинула и пошла было назад.
Этот мужчина как из-под земли вырос. В серых штанах, а вместо другой одежды – железки. Смотрит так странно. Всё, думаю, сил бежать нет, не отобьюсь уж точно. Сожрёт он меня, только бы не живьём. Я вообще думала, что эти, которые ходят в железках, говорить не могут. Сколько раз их ловили, мычат только. Даже когда убивали одного – мычал, пока не сдох. А этот спрашивает «тебе лет-то сколько?» Я еле выдавила «двадцать три, кажется». А самой страшно так, я села и думаю, может он вскрытую тушёнку учует? и пока её жрать будет, я убегу? А он в пакет заглянул, отодвинул его и давай на мне тряпки рвать. Они и так совсем уже изодранные были. Ну, думаю, неужели у них одежды совсем нет, даже обернуться не во что. Так вот почему они в железках-то… Сразу так прикинула, что ветоши я ещё наберу и даже хорошо, что он сейчас эти тряпки заберёт. Может ему того и надо? А дальше что было – я о таком конечно слышала, но не знала, что это так больно. Он с себя штаны снял и свою штуку, которая у него между ног болтается, стал в меня засовывать, я думала – умру, у меня ж этого дела раньше не было. Я кричала и пыталась вырваться, но ничего не получилось.
Найда-то говорит, раньше в пятнадцать уже все этим занимались, но когда с голодухи, то не уже. Я хожу-то с трудом. Найда сказала, ей голые мужчины раньше снились. Я тогда засмеялась – мне тушёнка снится и вода в бутылках, чистая такая. «Монастырь тут у нас!», – говорит Найда. Я не знаю что это такое, но звучит как еда.
В общем, сделал он своё дело, и даже банки не забрал. Я только и запомнила с перепуга, что глаза у него зелёные были. Бледный такой, кожа сморщенная, зубов нет и ногти даже желтее, чем у меня. Испугалась ещё, что мутант, и заразил меня чем-то, но решила никому не рассказывать. А он и говорит – «приходи, Лёша тебя снова трахнет».
Я осталась лежать, потому что больно и страшно. Встать боялась, и всё думала, как же доползу. Ползти-то долго. Ночью точно зверьё кровь учует и доберётся до меня и уж точно штуки совать не будет – съест вместе с тряпками. Достала банку, немного поела. Много нельзя, а то умру. Лежу и думаю – так больно, всё мне разорвал, кровь течёт, встану – точно вся, что есть – вытечет. Очень, очень плохо. И зачем люди раньше этим занимались? Найда рассказывала, что они с мужем много этим занимались, пока он не пропал – ушел куда-то, «забродил», как говорится. А она с ребёнком так с тех пор и живёт. Её Сашенька добрый, но глупый. Их даже выгнать хотели – мол, на самом деле отец ребёнка не муж Найдин, а мутант трёхпалый, который, говорят, как родился, собственную бабушку загрыз. Один сказал кто-то, а все подхватили, во дурной народ! Но Сашенька уже большой, восемь лет ему уже, говорит немного и никого не грызёт. Найда назвала его в честь отца последнего космонавта. Самого-то его нехорошо звали, это имя говорить нельзя, и умер он гадко – собаки его съели. Так что Найда сына Сашей назвала. Хорошо, что их не прогнали. Я, честного говоря, тоже тогда думала, что он мутант. Оказалось – просто глупый, потому что его отец много бродил и набродил себе чего-то. А может и я больная и поэтому мне так плохо? Ладно, не голова, должно зажить. Странно, что он банки не взял… Нет, странно, что я встать смогла и в живых осталась!
Вскрытую банку я доедала два дня. Второй с Найдой поделилась. Всё же она меня надоумила. Но рассказывать ей ничего не стала, а то решит, что я заразилась чем-то, хотя она конечно немного догадалась. Я ж вся рваная пришла, и кровь на мне была. «Там труба была узкая в конце», – объяснила я. Найда на меня как-то странно посмотрела. Привела Егора, общинного нашего голову. Он тоже на меня странно смотрел, но в трубу проверять никто так и не послал. Далеко это очень и место нехорошее. Вообще все удивились, что я вернулась. Егора кстати в честь любимого кобеля последнего космонавта назвали. Уж не знаю, что он с ним делал. Может, съел?
Той смеси, что год назад в пакетах нашли, конечно, хватало. Но это плохая еда, даже я знаю. От неё не живут, а лежат. Без неё и вовсе умереть можно. Хорошо ещё, что смеси этой много. Только её ешь-ешь и не наедаешься. Так плохо, совсем плохо. Надо срочно или сниматься, или новый склад искать, только все ж лежат, похоже, скоро умрём мы, подумала я. А ведь зима на носу. Я в месяцах не сильна, хотя читать умею, но люди говорили, август шёл тогда. Холод уже рядом был – каждый раз страшно, когда вроде бы и тепло, а он дыхнёт, и вспоминаешь, что зимой многие умрут и неизвестно – сам-то переживёшь.
«Юлька, ты не заразилась ли?», – спросила Найда, когда мы с ней воду от грязи цедили. Юлька – так меня зовут. Не знаю в честь кого. Просто Юлька. Я мать свою плохо помню. Говорят, она странная была – говорила всё время, даже во сне, а потом ушла бродить и не вернулась, а потом её такой нашли, что никому не показали, тело железками и камнями завалили, я туда хожу иногда, потому что люди говорят, что хорошо бы к мёртвым своим ходить. Мёртвых у нас много. Живых меньше – человек пятьдесят и все к своим мёртвым ходят. Встанут у железок с камнями и бормочут, а кто-то воет или плачет. Я молчу больше и вспоминаю, как мать со мной жила, но не получается. Другие ведь рассказывали даже, как их мать к груди прикладывала, а я только помню, что у неё волосы серые были и лицо такое перепуганное всегда. Вроде как она боялась, что меня съедят. Взрослого утащить сложно, а детей чужие воруют на еду. Только редко дети рождаются. Чаще, даже если и получится зачать, вываливаются раньше времени и их мать съедает. Хотя я думаю что нельзя – всё же это человечина. А что мать говорила – не помню. Врут люди, как есть врут.
Найда сказала, что пятна у меня на лице появились, а раньше их не было. Я испугалась страшно, но сделала неиспуганный вид и ответила что «нет» – не заразилась ничем, но сама стала думать – а может и правда, заразилась, потому что сил совсем не стало ходить, и пошла кору есть, я одна знаю, где есть деревья необглоданные. Ела, ела, вроде как ходить стала. И мёрзла всё. Закопаюсь под ветошь и мёрзну. Плохо. Наверное, я первая этой зимой умру. Найда, она ж подругой матери моей была и обещала обо мне заботиться, и то стала меня сторониться. То отвернётся, то встанет подальше. Но если бы я заразилась, то это ж быстро. Я видела, как это бывает. Начала бы умирать – кровь из рук пошла бы или глаза б засветились, и потом раз – и перестала бы дышать. Это точно что-то другое. Месяц, другой, снег уже пошёл, и вода замёрзла, а я как пряталась в ветошь, так и прячусь. Но жива.
«Найдочка, милая, я скоро умру, наверное, ты к маме меня положи», – сказала я, когда уже морозы ударили, и стало ясно, что я не заразилась, потому что если бы заразилась, то давно бы умерла. А значит, я просто так сама по себе умираю, у нас таких много было – ослабнут, прячутся. Даже огонь их не грел, а потом их окоченелыми находили. Но прошёл, кажется, ещё месяц, я точно не знаю, но я не умирала, только зуб один вывалился, и всё время хотелось плакать. И сплошные плохие приметы – как назло. Один раз приснился голый мужчина. Не знаю что за примета, но вряд ли хорошая.
А когда вместо снега стала литься вода, у меня опух живот. Страшно опух – я сразу подумала - «с таким не живут». Найда к тому времени меня уже не боялась. Она мне пузо пощупала, а потом спрашивает: «И кто же тебя так?» А я не поняла сначала, о чём она. Вроде никто меня не бил. К тому же когда поколотят – либо сразу опухнешь, или совсем не. А потом я всё поняла – живот, оказывается, у меня опух из-за того, что тот мужчина, на котором железки были, в меня свою штуку засовывал, и что теперь внутри меня живёт человек. Конечно, теперь уже пришлось ей всё рассказать. Она ругаться и кричать стала, мол, что ж я молчала. Все остальные конечно узнали. Тоже ругали, мне и самой совестно стало, что я им ничего не сказала, ведь он мог придти и с другими такое же сделать. Мне объяснили, что это – ужасная вещь, и что лучше бы он меня и в самом деле сожрал. Но прогонять меня не стали, решив, что раз здорова, то и ладно, главное, что бы ничем никого не заражала. Я тогда подумала, что это, конечно, был бы конец общины, если бы все от меня этим заразились и у всех повырастали бы животы, в каждом из которых жил бы ещё один человек. А потом они бы все родили своих людей, и есть стало бы совсем нечего. Даже смеси не хватило бы! А может мы бы нашли еду? Ведь когда очень надо, мы находим, что поесть, я же нашла те две банки, когда уже думала, что умираю от голода.
Найда предупредила, что рожать мне будет больно. Я не поверила, потому как думала, что хуже, чем когда мне тот мужчина Лёха тыкал между ног, быть уже не может. Но Найда сказала, что может, и ещё как, и обещала, что примет у меня роды. А ещё предупредила, что от этого, в общем-то, можно и умереть. Даже раньше такое случалось, а теперь – вообще только так. Вот ничего себе сходила за тушёнкой. Человек внутри меня шевелился и это было очень странно. Дети у нас в общине иногда появлялись, но я и представить себе не могла, что ребёнок появится из меня, и не очень-то верила, что все люди вокруг появились из женщин – Егор с его разрисованной кожей, теперь уже полудохлые старухи, старики. В общине об этом не говорили – всем всё время хотелось есть. Говорят, где-то женщины иногда ели своих детей, но думаю, и у нас такое случалось.
Очень быстро я стала похожа на сломанную игрушку. Я в детстве иногда находила такие – механизм внутри них портился и у куклы вздувался живот так, как будто внутри готовился лопнуть шар. Мой шар лопаться не собирался. Он шевелился в самый неожиданный момент, наводя ужас на окружающих. Слово «беременная» я слышала по поводу себя редко, да я вообще, кажется, раньше не знала этого слова. На меня косились, и я не могла понять, что значат эти взгляды, но было неприятно. Хотелось, как мать когда-то, уйти бродить и не вернуться, но Найда сказала, что бродить нельзя, что теперь я должна заботиться сначала о своём шаре, а потом – буду о человеке, который в нем пока живёт. Общинный голова Егор приходил к нам и качал у меня над головой небольшим камушком на нитке, а потом сказал, что будет мальчик. Я не знала, надо ли как-то на это реагировать.
Я еле ходила, и искать продукты уже не могла, а до лета было ещё далеко. Летом я пойду искать еду, которая иногда вырастает, а если очень повезёт – бегает между железок и покрытых песчаной пылью камней. А сейчас оставалось только есть разведённый в воде порошок и надеяться, что однажды посланные Егором в поход благословенные небом наши мужчины найдут что-то и вернутся с хорошей добычей, и от этого чего-то перепадёт и мне. А ещё иногда удавалось наковырять корней, но есть их каждый раз было страшно – мало того, что никто не знал, какой корень можно есть, а какой нельзя, так ещё и земля могла отравить растения каким угодно ядом – хоть новым, хоть доисторическим.
Найда, с которой мы теперь жили вместе, сказала, что надо придумать ребёнку имя. Это плохая примета – придумывать ребёнку имя до рождения. Или нет? Я посмотрела в щель между плитами, поёжилась и, увидев бредущего в отдалении умирающего старика Горана, предложила взять его имя. «Горан сахар нашёл, ты ещё маленькая была. Всем дал, а мне не дал, и ни матери твой, ни тебе не дал. Пусть своё имя в гроб уносит», – сказала Найда. «А что такое “гроб”?», – спросила я. «Не знаю точно, но так говорят», – ответила она. Так мы и не решили, как назовём мальчика. А ещё Найда вспомнила, что вроде как точно когда-то была дурная примета – до родов вещи ребёнку собирать и давать имя. Да, ладно, я еду-то собирать не в состоянии, а она про вещи.
Кто эти приметы выдумал, наверное, очень умный был, потому что потом так получилось, что все их приметы сбылись. Все до одной. Если кто-то будет рассказывать про Войну и Катастрофу – не слушайте эти глупости. Их потом уже придумали, мне это точно известно – отец Найды хорошо помнил, что там произошло. Она сама помнит, но совсем плохо, маленькая она тогда была. А я и помнить не могу, я родилась позже. Отец вроде бы пропал ещё до моего рождения. Найде повезло, она с отцом росла. Под старость он сошёл с ума и пошёл бродить. Да так, что даже тела его не нашли, хотя тогда ещё были психиатрические бригады, таких ходоков искавшие, и даже иногда находившие. И откуда эти бригады взялись? Людоеды на самом деле, наверное. Одного найдут, вернут, добрый десяток – найдут и сожрут.
Когда-то мы жили, как в книжках пишут – еда, тепло и хотя убить, конечно, могли, но не так как сейчас. Людей вообще никто не ел. Если кто читать умеет – почитайте, всякого добра по подвалам ещё валяется, не всё пожгли. Я вообще не могу представить, как они жили. Но потом, рассказал Найдин отец, жизнь стала постепенно становиться такой, как сейчас. Закончилась нефть – это то, на чём железки ездили. Солнце светить стало реже, и вода стала такой, что пить её стало трудно – всё труднее и труднее. Отец Найды и сам не знал почему, но разрушились не только города, но и посёлки, и мир стал таким, какой он теперь – по нему бродят общины, одинокие люди, пары. Кто только не бродит. Не тольк люди и не только звери ведь бродят. Одни плохие приметы бродят. Но общиной выжить всё же проще. Одинокие и пары – чаще людоеды, хотя и в общинах это случается. Мы живём, как говорит Егор, в развалинах, но как выглядит то, что не развалено, я видела только на картинках. Раньше я жила в своём уголке между двух плит, это вообще примета хорошая, но теперь, когда на мне вырос этот шар с человеком внутри, мы с Найдой и её глупым сыном живём вместе – греем друг друга, да и не так страшно, разве что когда Сашенька голосит – «Вы что? Что же вы, кто вы?!», а с ним это даже ночь бывает. По ночам она меня гладит и говорит, что тот мужчина должен был меня сначала гладить и трогать, а не кидаться так, что я решила, будто он меня сожрать хочет. У нас в общине пар немного. Давняя - только одна, они уже совсем старые. Найда объяснила, что люди боятся жить парами, потому что от этого бывают дети, а есть и так практически нечего. Все конечно надеются, что всё станет не так плохо, но становится всё хуже и хуже. Найда гладит мой живот и приятно трогает меня пальцами между ног. Это не опасно, от этого детей не бывает, но таких пар, что бы две женщины или два мужчины у нас тоже нет. Бывает, что живут кучками, но это для тепла, а не для троганья.
Мой живот раздулся, и я уже почти не вставала. Найда помогает мне немного ходить, что бы не отсохли ноги. Едим мы с ней по большей части порошок, хотя корешочки тоже вполне съедобны, главное – поварить их подольше. Если запах неприятный – надо выливать, наверняка отрава попалась. Всё время хочется есть. Я беременна, я беременна, я беременна… Найда странная, она меня пугает – а не собралась ли она съесть моего ребёнка? Что-то гораздо большее, чем я, овладело мною, и я готова была вцепиться в горло кому угодно за одно только собственное подозрение. Да что уж говорить – людей-то едят частенько и ни в ком нельзя быть уверенным. Найда на мои страхи внимания не обращает. Даже нашла мне где-то полуразвалившуюся книгу «В ожидании чуда». Про роды там много странного. Даже она не всё понимает, что там написано. Я знаю, что это всё равно – хоть читай, хоть не читай, будет чудо. Ещё более голодное, чем я.
Найда всё же умная. Я умею читать и знаю, что умные – злые, но она точно не злая. Ну, не все может, но многие. Так вот, Найда и посчитала, что мне уже скоро рожать. Как раз весна, скоро еда появится. Может она нас с ребёнком и не съест. У меня кажется совсем зубов не осталось. Хочется есть. Очень, очень плохо. Если Найда не бредит от голода, раньше у всех дети были. И вот этим самым, от чего дети бывают, все занимались и думали, что если ты не занимаешься, то ты хуже последнего трупоеда. Найдочка, всё же ребёнок твой дурак неспроста. Не делали раньше люди этого. Они ели, грелись и книжки читали. Еда, тепло и книжки. Вот бы мне… Я бы больше никогда не плакала. И зубы, наверное, заново выросли бы!
А потом я зарожала. Сначала живот стал болеть, как будто не тех корешков поела. Я испугалась и стала за камень бегать. Но потом Найда сказала, что это не корешки виноваты, а роды начались. Найдин сын, дурак, всё ластится. И это его «Уля, Уля!». Меня он так зовёт. А живот болел всё сильнее. Стала кричать «спасите! помогите!». А кто поможет? Найда воды принесла и сидит рядом плачет, а все остальные попрятались, будто мор их прибрал. Егор наш разрисованный сказал прятаться, не знаю уже зачем. Примета может какая-то. Живот стал болеть всё сильнее, а Найда сказала, что когда уже станет казаться, что сейчас помру, то ребёнок как раз родится. Живот у меня болел до ночи. А потом я не очень хорошо помню. Мне уже даже есть не хотелось, и пить не хотелось. Я всё думала – а может, умру наконец и всё? Двадцать четыре – это же много, это же хватит уже. Сколько мне ещё голодать? Вся уже серая вся, жевать нечем и ходить не могу. Я помню, что кричала страшно. А потом услышала, что кто-то ещё рядом, где-то внизу, плачет. Я раньше детей новорожденных близко не видела. А на картинках они не такие. Мне Найда его показала. Это девочка была, маленькая и синяя. Она кричала негромко так, а в центре живота у неё торчала скользкая неприятного цвета верёвка. А ещё из меня вывалился кусок мяса! Большой такой! «Награда!», – сказала Найда и стала его готовить и верёвку эту тоже, а потом мы ели. Я лежала, а они с сыном сидели. Девочку Найда завернула в самую чистую ветошь, какую нашла, и положила мне на живот. А ещё надавила мне на сосок и приложила ребёнка. Ребёнку в рот капнуло бело-жёлтое. Теперь эта девочка будет меня есть. Хорошо ещё, что у неё зубов нет. А мясо, которое вывалилось вместе с ней, и эта верёвка очень вкусные, лучше тушёнки. Это, наверное, и есть счастье!
Не понимаю я, как надо её назвать. Вот уже и день прошёл, а я называю её девочкой. Мне так жалко её – она похожа на крошечную старушку и, наверное, не выживет. В книге написано, что чисто в доме должно быть. Да какая тут чистота… Чистота – это когда после дождя Солнце камень подсушит, но жить на камне я не могу – во-первых за него гадить ходят, во-вторых – днём-то ещё ничего, особенно когда лето, а ночью точно сожрёт кто-нибудь.
У меня между ног кровь течёт после родом, везде эти пятна теперь, через всё протекают. Пытаюсь раз в два дня подмываться, но это слабо помогает. И ещё жар страшный и пить всё время хочется. Найда злится, что я много трачу воды, но как-то не сильно. Она говорит, что раньше считалось, что дети – это счастье, а не мяса поесть, потому что мяса всем хватало. Не знаю, я вообще не могу понять, что произошло. Человек внутри человека. Это что, так все и взялись? И эти – в железках, и людоеды – тоже? Очень странно. Девочка – пока так и буду её звать. У нас в общине девочек больше нет. Была одна, но она умерла – то ли выпила чего-то не то, то ли съела лет в пять. Да и мальчиков один всего – Сашка-дурак. Найда конечно его дураком не считает. У неё дураки все, кроме неё, Сашки и разве что Егора. «Дураки, потому и дохнут!», – так и говорит. Вообще Найда хорошая, я бы без неё точно пропала. Может, конечно я и так пропаду. Еды мало, на порошке мы все скоро пропадём. Мне очень страшно – кажется, что наши люди вот-вот начнут друг друга есть. Косятся так нехорошо друг на друга. Вот-вот кидаться начнут. Я боюсь, что меня захотят съесть живьём. Я однажды слышала, как живьём едят человека – одну старуху утащили бродяги, и никто не решился пойти её отбивать – она была такая старая, что пока бы её отбили, она бы всё равно от страха померла. Она конечно хорошая была – стаскивала ветошь к себе, а потом давала всем, кто сам не решался пойти поискать, хотя иногда и гоняла меня, когда я маленькая пыталась закопаться в гору тряпок и немного там поспать. Или это мне приснилось?
Девочка как-то странно, почти незаметно, меняется. И пьёт моё молоко. Я и сама его пью – оно вкусное, хотя мясо, которое из меня вывалилось в родах, вкуснее. Правда, молока всё меньше и я не знаю, чем буду её корить – Найда говорит, что нашим пищевым порошком детей кормить нельзя, что в общине уже от этого умирали младенцы. Пару раз к ребёнку подбирались пауки – жирные такие, пузо у каждого с мой кулак или даже больше. Я сначала испугалась, а потом обрадовалась, забила всех троих, и мы сварили суп с корешками и корой нанодуба. Сашенька потом почему-то плакал. У него бывает. А я всё никак не могу подобрать имя. Пусть будет просто «Девочка». Если выживет – потом сама себе придумает что-нибудь.
«Детей, между прочим, выгуливать надо», – сказала как-то раз Найда. Уже настало лето, мы не мёрзли и даже уходили довольно далеко, но так, что бы, если пойдёт зверьё или чужие люди, успеть добежать. В нашей общине многие умерли в эту зиму и никто не прибился. Человек тридцать наверное, осталось нас, поэтому чужие наглели подбирались всё ближе. Я поэтому удивилась – ведь бегать с ребёнком мне будет труднее и нас смогут догнать. Я была почти уверена – стоит мне с ребёнком на руках выйти чуть дальше пяти шагов к лесу, как из-за камней кто-то выскочит и тогда конец нам обеим. Найда смотрит хорошо мне знакомым требовательным взглядом, таким, что кажется – даже глаза у неё рыжие – прямо светятся. Я очень боюсь мутантов. Она конечно нормальная, но всё равно не по себе. Когда она так смотрит, я ничего не могу с собой поделать и слушаюсь её, хотя и понимаю, что глупость делаю и делать так в общем-то не надо.
«Детей между прочим выгуливать надо». Девочка притихла и совсем не плачет. Она вообще в последнее время, а ей уже два месяца, практически не плачет. Да и шевелится мало. Да почти все в общине стараются не шевелиться и уже почти не плачут. Вода есть и сейчас она даже лучше, чем всегда. Может, родник решил нас напоследок порадовать? Но что есть – не знает даже Егор. Мы поели всё в округе, что вообще можно есть, но забираться далеко не решаются даже мужчины. Говорят, когда-то еду растили, но наша земля ничего не даёт, не растёт на ней ничего, мёртвая она совсем. Лучше умереть от голода, чем самому быть съеденным живьём. Иногда кто-то начинает конечно вопить и звать всех на поиски пищи, но каждому вопящему обычно хватает пинка, и тот затихает. Раз такой смелый – иди, принеси еды. Хотя бы пример подашь… да и неизвестно, есть ли поблизости что-то, кроме остатков последней травы и коры. А вот зверьё есть точно и убить зверя – то ещё дело. В общине хотя бы найдётся несколько пар рук, готовых в случае чего схватиться за камень. А в лесу? Да, впрочем, какой это лес? В нём и съедобного-то не осталось. На картинках в книгах лес – это деревья. Здесь у нас деревьев уже и не осталось почти всё больше камни. Но мы называем это место лесом, потому что страшно. «Тёмный лес» - так ведь?
Мы осторожно выходим – я с Девочкой и Найда с Сашенькой. Я ног не чувствую. Они тоже еле идут. Я глазами вожу – вдруг чего попадётся. Здесь даже небо серее, чем в общине. Нашла пару каких-то листочков. Говорят, когда-то совсем-совсем давно люди знали, для чего они сами и растения растут. Потом это было не нужно, а мы просто не знаем, забыли, а в книжках почти ничего не написано. Съел лист и думаешь – «отрава или нет». Если оно горькое конечно точно есть нельзя, а вот если просто противное – кто ж его знает. От одних листьев потом нормально, от других прыгать хочется, а один раз я поела – красненьких меленьких таких, так три дня спала, и всё тело посерело. Меня не похоронили-то только потому, что я немного дышала. Девочки тогда не было, а то бы она от моего молока точно померла бы. А другой раз поела – смеялась долго и так хорошо, так хорошо мне было. Правда, есть потом сильно хотелось.
Я с самого начала не хотела идти. Это Найда меня заставила. Ну не могла я отказаться и всё тут.
Не могло это хорошо закончиться. Найда прямо тащила нас вперёд, даже Сашенька завозмущался, хотя уж он её ещё больше чем я слушает. И пахнет везде так – ну точно не надо идти. Что за запах – не знаю, но страшный очень. Или я просто не ела давно и мне пора умирать? Запах смерти ни с чем не спутаешь. Каждый раз, когда он в общине появлялся, обязательно кто-то умирал. Вот и теперь… Мы уже прошли и первые камни, и вторые и уже даже стали попадаться деревья с корой, когда это произошло. Огромный человек в железе, мужчина Лёха – тот самый, который напал в том году на меня и сделал мне Девочку, появился из ямы, толкнул меня, и, вырвав ребёнка из рук, убежал. Найда, схватив за тонкую руку Сашеньку, помчалась за ним. Я попыталась встать и поняла что не могу – от страха и голода, наверное. Они пропали, и я осталась одна – хорошая добыча. Конечно мы и в вдвоём, не считая детей, вряд ли отбились бы, но всё ж не так страшно. А теперь. Да хоть бы уж меня съел кто-нибудь, что ли…
Я с трудом встала и пошла вперёд. Съедят так съедят. Что же тут поделаешь. Побродив, я поняла, что и мужчина Лёха с Девочкой и Найда с Сашенькой исчезли. Я понимала, что скорее всего мужчина всех их убил и теперь ест. А Девочку, может, уже и съел. Плакать не получалось – я вся стала как полый камень, нашла такой как-то раз давно уже, лет в десять. Вроде и надо плакать и вроде хочется, но не могу, и ноги идут, а куда – не очень понятно. Так я пришла домой. Мне навстречу выбежал Егор – люди видели, как мы уходили, и всё это время спорили, живы мы или нет. Почти все, кто мог ходить, встречали меня. Когда Егор меня взял за руку, я села у его ног и наконец-то смогла заплакать. О моей Девочке, о Найде, о её Сашеньке. О том, что я сама теперь ночью буду мёрзнуть, пока не замёрзну насмерть среди пропахшей молоком и ребёнком ветоши. Лучше бы меня тоже съели, в самом-то деле. Только сначала пусть задушат, живьём не надо. Пусть меня съедят, пусть меня съедят, пусть меня съедят, пусть меня съедят… Пусть же меня наконец-то съедят! Внутри что-то заболело – не сильно, но так, что хотелось порвать себя на лоскуточки. Люди молча стояли вокруг меня. Даже Егор молчал. А потом я всё рассказала. Мне казалось, что я пересказываю чужую историю и немножко верила, что дома ворочается Девочка, рядом спят, прижавшись друг к другу, Найда и Сашенька, а серое небо через все железки и камни видит их и готовит нам много пищи.
Когда я закончила, Егор ничего не сказал – стоял как каменный, и смотрел вперёд себя – страшно так, а другие мужчины стали громко кричать, что надо идти и искать, и что хватит сидеть и ждать пока нас всех переубивают или мы сами перемрём от такой жизни. Несколько мужчин, кто ещё не падал, человек шесть, взяли что наши потяжелее и поострее, а Егор взял ружьё, и они ушли. Все смотрели им вслед и плакали.
Наши женщины взяли меня под руки, и отвели в дом к Егору, и его совсем уже седая младшая сестра с круглым наростом над левым глазом дала мне немного разведённого в воде порошка со сладкими гусеницами. Я съела и уснула и мне приснилась наши с Найдой дети. Сашенька сидел на земле у яркого костра, кормил грудью Девочку и ел жареное мясо. В кружке у него плескалась голубая-голубая, как на картинках, вода. И даже ветошь на них была белая-белая и слегка светилась. А Найды там почему-то не было. В том сне я была уверена, что её съел этот самый мужчина Лёха. А детей – нет.
Когда я проснулась, сестра Егора всё так же сидела рядом. Она вообще всё больше сидела, вместо того, что бы лежать и беречь силы – выпрямится вся, даже голову немного откидывает и смотрит куда-то. А ещё она не говорит, хотя раньше могла. Вроде как это у неё началось после того, как она каких-то не тех ягод наелась. Её после них трясло сначала всю, а потом она гнулась вся. Не умерла и даже не стала совсем больной. Только замирает иногда. Вообще хорошая она, очень хорошая и Егор тоже, даже когда еду делит. Я, наверное, попрошусь к ним жить – втроём греться лучше. Только они меня не возьмут. Все хотят жить с Егором.
Я всё же пошла к себе. Между плитами ветер гонял пыль. Я села и стала разводить огонь. Слёзы лились сами собой. Я одновременно думала две мысли. Одну – а может, сейчас придут мужчины и приведут всех живыми? Может, Лёха только собирался их съесть? Оглушил, а тут и наши подоспели? Мы будем снова жить все вместе, и Девочка точно выживет и вырастет и появится еда и всё будет как-то совсем по-другому, почти как на картинке. А другая моя мысль была проще простого – хорошо бы все, кто ушёл на поиски, живыми вернулись. Надежды никакой с самого начала всё равно не было – и это касается не только поисков. Какая уж тут надежда. Егор всегда говорит – «надежды нет, но выжить надо». Тем и живём, и нас всё меньше. Раньше хоть кто-то прибивался, но такого не было уже давно. Чем нас меньше, тем нас быстрее… Вроде как думать две мысли сразу – очень плохая примета, одна из самых плохих.
Мужчины пришли и привели едва живую Найду и Лёху, он тоже еле шёл, но не из-за голода, а потому что его наверное убивали, но потом решили не добивать и притащили сюда. Егор рассказал, что Лёха этот и есть Найдин муж, что она всё подстроила – что б он со мной совокупился, и от этого получился ребёнок, и что бы потом меня заманить. Мясо она любит очень, раньше терпела, а теперь они сговорились. Уйти бродить с ним хотела – таких людоедских пар много шатается. Пока один не сожрёт другого. Когда Егор и мужчины их нашли, они уже детей убили и начали готовить и стали друг на друга валить. Это он, это она, нет, это он… Мужчины их убить сперва хотели, но потом побили и, похоронив то, что осталось от детей, повели людоедов в общину. Я не верила, плакала очень сильно. Не знаю, как не умерла. Но Найда только волком смотрела и молчала, а потом плюнула в мою сторону. У неё всё лицо уже кровь залила и я стала думать, что у неё это не только её кровь, но и детей. И Лёха этот тоже почти уже мёртвый был. Я почему-то подумала про последнего космонавта и его жену-собаку.
Собрали всех, стали решать, что с ними делать, пока они ещё живы, потому как помрут сейчас, а судить за такое надо. Я плакала и ничего не могла сказать. Мне хотелось пойти на могилу к Девочке, но это далеко и опасно, и никто бы со мной туда не пошёл, а сама не найду. Поэтому я ничего и не сказала. Все кричали, очень сильно кричали, я и не помню такого, что бы наши люди так кричали. Даже когда пришли волки, так не кричали, только ветоши пожгли много.
Пока решали, Найда отходить начала и поэтому, послушав, кто что говорит, Егор постановил – добить обоих и пустить на еду – это, мол, будет справедливо. Вообще-то людоедство это плохо. Очень плохо. Убить – хорошо, убить – это правильно. Только надо тело куда-то деть, просто деть. Я точно знаю, что если поесть настоящей, убитой, а не от родов, человечины, то земля и корешки, и другую пищу спрячет. Хуже – только есть людей живьём… Все уставились на меня – что скажу. Но я промолчала и решила больше вообще не говорить. Никогда. Ни с кем. И не стала смотреть, как добивают Найду и Лёху, отвернулась и только услышала, как что-то захлюпало. Серые плиты, за которыми жили наши люди, качались, и небо плыло сильнее обычного. Я пошла к тому месту, где похоронена мать, но как обычно посидеть и поговорить с ней не могла, мне было страшно – за спиной людоеды. Примета – хуже некуда.
Не оборачиваясь, я покинула общину той же дорогой, какой шла тогда с Девочкой на руках. За спиною всё сильнее хлюпало, и плиты качались, издавая мерзкие звуки, а внутри плит кто-то шептался. Я улыбалась – красивыми красными точками под землёю светилась еда.