Закорючками сдавленной нежности медлительно, безобразно неспешно взлетают к цокольным этажам жертвы парка аттракционов. Несущественно - в клетке несущих конструкций таких как грязи. Под окном - и того больше. Синхронно распускаются бутоны персидской сирени, мечтая о совокуплении с цепкими хризантемами детских рук. Задыхается май, с пакетом на голове и зелёной стрелой осоки в уставшем прогнившем сердце, дышит бензином. Кажется, ему снится Рай. И соски ангелиц набухают, краснеют и багровеют, но не распускаются, а пульсируют, и райские яблоки осыпаются на головы и спины, но это уже не имеет никакого значения. И май возвращается в мир и, несмело тянется вверх, ветви сирени засасывают его и поднявшийся ветер перемалывает его ударами тысячи листьев. Крошечный тысячелистник рыдает, седеет от горя и проваливается прямо в подземное море, откуда город лакает свою историю - бывшую, настоящую, будущую. Море тоскует от едкого запаха и с веток замертво падают гусеницы, а в земле дохнут личинки, зверьё, люди раздумывают плодиться и тихо ложатся спать; пыль опускается им на веки, ложится слоями, так, что невозможно даже заплакать.

В городе кто-то проснулся.
Вздрогнув под прелой простынкой, она наскоро призадумалась о скором дожде и до крови ущипнула себя за губу. Капелька крови мазнула рукав и, обиженно пропитав волокна пижамы, засохла бурым укором. "Выпить воды", - подумало тело. "Выпить яду", - подумал мозг. Глаза, замерев, наблюдали, как ноги тащат не проснувшийся симбиоз органов прямо на кухню, а руки заливают во внутренности жидкость с коллекцией пузырей.

Она оживает. Ещё пара глотков растворимого, похожего на скопище зародышей глины кофе и мысли изобразят ощущение стройности своего хаотичного хода, сделав вид, что содержимое черепной коробки, лишь слегка прикрытое стрижкой светло русых волос, занято делом, решает проблемы, обкатывает решения и вот-вот выдаст нечто непоправимо важное. Но пыль, лежалая мёртвая пыль отягощает ресницы и из губы силится выпасть ещё одна капля - густая, сочная, как спелая вишня, так хочет повиснуть на веточке с листиком, что бы прохожий ребёнок подпрыгнул, и, сорвав, через пару секунд выплюнул косточку в благодарную землю. А потом - всё с начала, что бы тянуться к свету, что бы никто не смог ущипнуть - только сломать, но не больно, а сразу насмерть, а даже если не насмерть, то всё равно не больно. Или как полагается - покрываться цветами, светить в темноте, отражая парусом лепестков приблудные блики Луны. Но - высовывается язык и капелька крови уже никогда не станет огромной развесистой вишней.

Сквозь грязь и разводы, постепенно сосредотачивая взгляд, она смотрит в зеркало и, заглядевшись на точку на подбородке, краешком глаза видит, как изо лба украдкой растёт тончайший зелёный побег - прямо вверх, в скандальную трещину на серой плите потолка. Если дать ему волю - он расколет дом на две половины, заражённые непоправимой тоской, а дальше и сам фундамент разорвётся и все его перекрытия и домочадцы рухнут в подземное море. Там хорошо, там уже распустил свои бледные корни душистый тысячелистник. Но и теперь не судьба - мысленно щёлкнув маникюрными ножницами, она отправляет росток в пучину лукавых труб и хищные организмы-бактерии загрызут его вскорости и, переварив, в концами сотрут из списка как бы живых.

Страшно - последний, с усилием, оборот. Нижний, самый больной замок безнадёжнее всех - даже щеколды в ванной. Через десять минут он вывалится наружу, но рука уже не узнает об этом - дверная рама стремительно зарастет, ключик на гладком колечке с глазом-брелком осыплется, словно песчаный, а потом карлик со дна подземного моря надёжно сотрёт безымянную ячейку памяти в коротко стриженной голове. А щеколда уже три года как отправилась к праотцам в сияющее ржавые бездны, но пальцы с зелёными ноготками бесконечно - утром, днем, ночью щёлкают во влажном воздухе пустой квартиры. Прелое полотенце, сползая на пол, слегка шевелит вялыми, видавшими всякое, щупальцами.

Она пробирается сквозь пыль и свалявшийся воздух, и трупы гусениц преграждают ей путь, а мёртвые личинки жмутся друг к другу в земле, мечтая о маленьких пальчиках, обрывающих крылья огромным, как солнце, мухам. И, словно она ангелица, соски её набухают - кажется, тонкая ткань вот-вот лопнет, явив миру два тёмных начала проснувшегося живого тела. Ей мерещится запах подземного тысячелистника. Ей мерещатся запахи ягод. И, похоже, сирень вот-вот накроет её с головой.

Ей мерещится другое тело, рядом, совсем рядом, тело с запахом и прозрачными волосками на дышащей всеми порами сразу коже. Простыня, серая, стиранная ровно сто раз простыня, пропиталась потом и пролитым красным вином. Из приоткрытой форточки жалобно стонет ветер, а по углам шуршит кто-то знакомый и страшный, извиваясь вдоль старого плинтуса. Холодно - мурашки прячутся в укромные складки. Ещё немного - и они обратятся во льдинки, синие искорки в точках-глазах, уже не первый век вглядывающихся из бездны. Что-то сместилось на негативе - плёнке приснился какой-то другой отпечаток, вздрагивающий, пульсирующий, как соски ангелиц, перед которыми замирают сезоны, когда внизу, на человеческом небе, отражаются два сплетающихся тела, укрывшихся за стенами из спрессовавшейся пыли.

И теперь одно из тел движется, пугаясь взглядов, напряжённое, готовое к встрече с подземным морем. Проходит сквозь кабинеты и двери, сквозь аппараты и внимательность равнодушных рук. Ей снова мерещится тысяча запахов и воздух кружится, белыми тополиными точками танцуя вокруг да около её неспокойного существа. Руки взлетают и падают, руки не могут понять, руки роются в волосах. Её накрывает пространство, закручивает, завязывает в сорок узлов и за миг до распада бросает в душные лапы покоя. Вне голосов, вне движений и запахов - она замирает, слушает, пробует воздух на вкус и, прижавшись к стене, начинает не слышать, но чувствовать звук. Всего один звук, всплывающий на бледную поверхность её беспокойного тела, похожий на тиканье наручных часов - едва различимый, угасающий, ускользающий от внимания и вновь прорывающийся сквозь толщу мыслей, сквозь какофонию шелеста тканей одежды, дыхания, звона в ушах и дрожи в руках. Звук просто есть, он живёт, наливаясь соками жизни, играет, сворачиваясь и раскрываясь, звук-цветок, завтра его уже будет больше. Очень скоро он разрастется до невозможных размеров.

Звук прорастает насквозь и стены рушатся, звук оплетает собой провода и ловит птиц, рыб, букашек, а потом крошечными пальчиками медленно отрывает им крылья, плавники, головы. Возвращается внутрь, моет ножки в водах подземного моря и, обняв стебель тысячелистника, мечтает о гроздьях персидской сирени, о вкусе соцветий и запахе лопнувших тополиных почек.

Звук мечтает проснуться в белом холодном мире и ясным криком взорвать его беспробудную ночь.